![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
annum_per_annum"В первый день Рождества исполняется 100-летие со дня освобождения России от нашествия Наполеона. К этому дню в пределах нашего отечества не осталось ни одного вооруженного неприятеля. Их было 500.000 тысяч при 1,200 орудий. А границу нашу на обратном пути перешло 1,000 вооруженных при 9 пушках... Таков был итог грандиознейшего из предприятий, предпринятых Наполеоном.
По этому поводу во всех церквах империи в первый день Рождества будут совершены торжественный молебствия по особому чиноположению. Целый день на всем необъятном пространстве нашего отечества будет производиться в храмах перезвон.
Особенно знаменательна эта великая годовщина для Москвы, где Наполеон провел со своей армией 5 недель – с 2 сентября по 10 октября 1812 года.
Нелишне поэтому бросить взгляд на то, что происходило в Москве, когда она вздохнула после ухода Наполеона свободно и стала готовиться к встрече праздника. Москва напоминала собой тогда обожженную и почти бездыханную девушку в тереме, над которой поглумилась шайка бродяг. О трепете жизни в несчастной можно было судить только по ее подавленному стону. Так было, пока в своем бесшабашном разгуле копошились вокруг нее насильники. Но как только они ушли, Москва сразу стала оживать.
На улицах валялись человеческие и лошадиные трупы, гниение которых угрожало заразой. Доктор Воробывский настаивал на скорейшей уборке их. Для этого были назначены команды фурманщиков. Они сваливали эти трупы в повозки и свозили их к Крымскому броду, в Марьину рощу и другие отдаленные места, где все по ночам складывалось в огромные костры и сжигалось. Густой дым вился над этими районами в течение всего декабря. Все носило на себя клеймо пожара и представляло груду развалин. Здесь высились стены без кровель и обезглавленный церкви, там мрачно чернели целые пепелища, которые в иных местах еще продолжали тлеть. Ветер выл и свистел, пролетая сквозь выломанный двери и окна, и с лязгом трепал свесившиеся с крыш железные листы. Опасно было ходить: всюду виднелись провалы в колодцы, помойные ямы и погреба. Посреди развалин, как тени, бродили жители Москвы, отыскивая свои жилища, и некоторые еще пугливо оглядывались.
Начали съезжаться и те, кто покинул Москву до вступления в нее неприятелей. На улицах происходили трогательный встречи знакомых, которые со слезами на глазах обнимались и тут же делились друг с другом своими впечатлениями за краткое, но ужасное время разлуки. Квартиры в уцелевших строениях отдавались по чрезвычайно высокой цене, поэтому в одной комнате часто ютилось по несколько семейств. Неимущие: погорельцы устраивались на бивуаках, в Лефортовском дворце, в Спасских казармах и в погоревших строениях, завесив вышибленные окна и двери рогожами. Все постепенно оживало.
Домовладельцы, духовенство, чиновники, торговцы, ремесленники, мужики, — словом, народ, по образному выражению великого писателя земли русской, как кровь к сердцу, приливал к Москве. Из ближайших городов и деревень через заставы неистощимо тянулись обозы с припасами. На площадях появились каменщики и плотники, предлагавшие свои услуги. Из наскоро сколоченных лубков выросли мясные лавки.
Незадолго до Рождества мелочной торг, шедший раньше в сравнительно немногих местах, открылся во множестве пунктов. Там был своего рода «Мюр и Мерилиз». На опрокинутых вверх дном кадках или специально устроенных местах торговали чаем, дегтем, пенькой, книгами, стеклянной посудой, шелковыми материями, старым железом и галантерейными вещами. Толпились ходебщики со съестными и другими товарами. Изредка они щеголяли в алых уланских конфедератках с полуоторванным козырьком, брошенными ушедшими неприятелями. Можно было видеть деревенских баб в неприятельских шинелях с гербовыми пуговицами, продававших охапку неприятельских палашей на лучину. Любители «орлянки» играли заграничными монетами, покупая в «антрактах» горячие блины у мальчугана, который для свежести держал их под кавалерийским чепраком с вышитыми по концам иностранными гербами.
Площади и улицы гудели, как улей, и всюду слышались прибаутки и рассказы, для которых неисчерпаемой темой служил Наполеон, его «поварцы» (баварцы) и «безпальцы» (вестфальцы).
Москва возрождалась, как Феникс из пепла.
Поэт Мерзляков, он же ректор московского университета, писал перед праздниками своей знакомой Вельяминовой-Зерновой: «С нами совершаются чудеса божественная, которых Москва была, так сказать, наследница давнобытная. Сколько раз она горела! Сколько раз была в руках неприятелей самых лютейших! Нет силы на земле, которая бы уничтожила Москву, любимейший небом город, или, другими словами, нет силы столько враждебный, которая могла бы охладить москвичей к их родной и ветхой деньми маминьке. Топор стучит. Кровли наводятся. Переулки становятся застроенными. Деятельность неизъяснимая! Возрожденный Английский клуб свидетельствует вам свое почтение. Благородное собрание, милостивая государыня, также надеется воскреснуть и для того обирает теперь с членов деньги вдруг за 2 годовых билета. Антре составляет теперь там половину железной лавки, где торгуют замками. В другой — продается сбитень и калачи. Боже мой! Это там, где прежде самые стены умилялись от нежных прощаний, от сладостных обетов будущих свиданий!»
Кто наживался к Рождеству, — так это меховщики. Крупные купцы, памятуя, что москвичи любят дарить к праздникам меха, облачались в рваные нагольные, или, как их тогда называли, бяковые тулупы. Выбегали за заставы. И там за гроши покупали шкуры зайцев, кошек и собак и прочей малоценной «живности», которые сбывались ими потом под видом дорогой, пушнины. Отсюда пошла тогдашняя поговорка: «Енот, что лает из-под ворот».."
По этому поводу во всех церквах империи в первый день Рождества будут совершены торжественный молебствия по особому чиноположению. Целый день на всем необъятном пространстве нашего отечества будет производиться в храмах перезвон.
Особенно знаменательна эта великая годовщина для Москвы, где Наполеон провел со своей армией 5 недель – с 2 сентября по 10 октября 1812 года.
Нелишне поэтому бросить взгляд на то, что происходило в Москве, когда она вздохнула после ухода Наполеона свободно и стала готовиться к встрече праздника. Москва напоминала собой тогда обожженную и почти бездыханную девушку в тереме, над которой поглумилась шайка бродяг. О трепете жизни в несчастной можно было судить только по ее подавленному стону. Так было, пока в своем бесшабашном разгуле копошились вокруг нее насильники. Но как только они ушли, Москва сразу стала оживать.
На улицах валялись человеческие и лошадиные трупы, гниение которых угрожало заразой. Доктор Воробывский настаивал на скорейшей уборке их. Для этого были назначены команды фурманщиков. Они сваливали эти трупы в повозки и свозили их к Крымскому броду, в Марьину рощу и другие отдаленные места, где все по ночам складывалось в огромные костры и сжигалось. Густой дым вился над этими районами в течение всего декабря. Все носило на себя клеймо пожара и представляло груду развалин. Здесь высились стены без кровель и обезглавленный церкви, там мрачно чернели целые пепелища, которые в иных местах еще продолжали тлеть. Ветер выл и свистел, пролетая сквозь выломанный двери и окна, и с лязгом трепал свесившиеся с крыш железные листы. Опасно было ходить: всюду виднелись провалы в колодцы, помойные ямы и погреба. Посреди развалин, как тени, бродили жители Москвы, отыскивая свои жилища, и некоторые еще пугливо оглядывались.
Начали съезжаться и те, кто покинул Москву до вступления в нее неприятелей. На улицах происходили трогательный встречи знакомых, которые со слезами на глазах обнимались и тут же делились друг с другом своими впечатлениями за краткое, но ужасное время разлуки. Квартиры в уцелевших строениях отдавались по чрезвычайно высокой цене, поэтому в одной комнате часто ютилось по несколько семейств. Неимущие: погорельцы устраивались на бивуаках, в Лефортовском дворце, в Спасских казармах и в погоревших строениях, завесив вышибленные окна и двери рогожами. Все постепенно оживало.
Домовладельцы, духовенство, чиновники, торговцы, ремесленники, мужики, — словом, народ, по образному выражению великого писателя земли русской, как кровь к сердцу, приливал к Москве. Из ближайших городов и деревень через заставы неистощимо тянулись обозы с припасами. На площадях появились каменщики и плотники, предлагавшие свои услуги. Из наскоро сколоченных лубков выросли мясные лавки.
Незадолго до Рождества мелочной торг, шедший раньше в сравнительно немногих местах, открылся во множестве пунктов. Там был своего рода «Мюр и Мерилиз». На опрокинутых вверх дном кадках или специально устроенных местах торговали чаем, дегтем, пенькой, книгами, стеклянной посудой, шелковыми материями, старым железом и галантерейными вещами. Толпились ходебщики со съестными и другими товарами. Изредка они щеголяли в алых уланских конфедератках с полуоторванным козырьком, брошенными ушедшими неприятелями. Можно было видеть деревенских баб в неприятельских шинелях с гербовыми пуговицами, продававших охапку неприятельских палашей на лучину. Любители «орлянки» играли заграничными монетами, покупая в «антрактах» горячие блины у мальчугана, который для свежести держал их под кавалерийским чепраком с вышитыми по концам иностранными гербами.
Площади и улицы гудели, как улей, и всюду слышались прибаутки и рассказы, для которых неисчерпаемой темой служил Наполеон, его «поварцы» (баварцы) и «безпальцы» (вестфальцы).
Москва возрождалась, как Феникс из пепла.
Поэт Мерзляков, он же ректор московского университета, писал перед праздниками своей знакомой Вельяминовой-Зерновой: «С нами совершаются чудеса божественная, которых Москва была, так сказать, наследница давнобытная. Сколько раз она горела! Сколько раз была в руках неприятелей самых лютейших! Нет силы на земле, которая бы уничтожила Москву, любимейший небом город, или, другими словами, нет силы столько враждебный, которая могла бы охладить москвичей к их родной и ветхой деньми маминьке. Топор стучит. Кровли наводятся. Переулки становятся застроенными. Деятельность неизъяснимая! Возрожденный Английский клуб свидетельствует вам свое почтение. Благородное собрание, милостивая государыня, также надеется воскреснуть и для того обирает теперь с членов деньги вдруг за 2 годовых билета. Антре составляет теперь там половину железной лавки, где торгуют замками. В другой — продается сбитень и калачи. Боже мой! Это там, где прежде самые стены умилялись от нежных прощаний, от сладостных обетов будущих свиданий!»
Кто наживался к Рождеству, — так это меховщики. Крупные купцы, памятуя, что москвичи любят дарить к праздникам меха, облачались в рваные нагольные, или, как их тогда называли, бяковые тулупы. Выбегали за заставы. И там за гроши покупали шкуры зайцев, кошек и собак и прочей малоценной «живности», которые сбывались ими потом под видом дорогой, пушнины. Отсюда пошла тогдашняя поговорка: «Енот, что лает из-под ворот».."
газета "Раннее утро", 23 декабря (по стар. стилю), 1912 г.
сайт Газетные "старости"