"Можем ли мы вернуться на Землю? Большой нарратив об освобождении и модернизации предполагает, что природа и ее всеобщие законы постепенно вытеснят многообразие субъективных воззрений; другой большой нарратив — я называю его повествованием о связанности и вовлеченности — напротив, говорит о том, что различие между миром субъектов и (миром объектов будет все больше стираться, а управление людьми — сливаться с управлением вещами. Первое повествование оканчивается воцарением Разума, а вместе с ним и Природы, во втором повествовании и Природа, и мечта о царстве Разума исчезают. Потому я и считаю уместным говорить о гуманитарном естествознании: ведь Природы как таковой у нас больше нет, более того, с каждым днем становится яснее, что от бесконечного мы вновь вернулись к конечному или, вернее, вернулись к множественности, к сложности, к взаимопроникновению.
Когда в 2009 году отмечалось пятидесятилетие полета «Аполлона» на Луну, я был поражен тем, что никто уже не рассматривал эту экспедицию как первый шаг на пути, по которому с тех пор можно было бы продвинуться дальше. Совсем иначе с этой точки зрения выглядит аэроплан Луи Блерио (1872-1936), впервые пересекший Ла-Манш, — столетие его передета праздновалось как раз в эти же дни. За сто лет мы проделали гигантский путь, перейдя от моторизованного воздушного змея к аэробусу. А космические корабли NАSА, хотя минуло уже пятьдесят лет, сегодня воспринимаются не как провозвестники будущей жизни в космосе (когда я был ребенком, мы об этом мечтали), а лишь как напоминание о волнующем подвиге, который никогда не получит продолжения. Они чем-то похожи на «Конкорд», стоящий в аэропорту Руасси: его силуэт, некогда казавшийся ультрасовременным, теперь выглядит безнадежно устаревшим. Как будто мы вопреки научной революции, которая была призвана заменить аристотелевское деление мира на надлунный и подлунный представлением о бесконечной вселенной, постепенно вернулись к этому делению, как будто жизнь на Земле вновь стала хрупкой и бренной, такой, которую нельзя распространить за пределы нашей планеты, во всяком случае, не имеющей ничего общего с враждебной вселенной, какую представляет собой res extensa, т.е. протяженная субстанция.
Так что же, время поворачивает вспять? Классическая книга Люсьена Февра о Рабле мне нравится именно потому, что наш мир с каждым днем обнаруживает все большее сходство с тем, который описан в ней. Характеризуя научные построения Гаргантюа и Пантагрюэля, Февр использует термин «гигантизм». XVI век тем нам и близок, что уже тогда все составляющие будущих наук были налицо, отсутствовало только представление о цельности природы, но как раз сегодня это представление исчезает на наших глазах. Все научные данные в ту эпоху были еще разрозненны, противоречивы, вызывали споры. Люди еще не могли представить себе великана, для которого Umwelt, жизненная среда, — это вся вселенная. В природе еще не выделили первичных и вторичных качеств. В то время людей еще не зачаровывало то разочарование в былых иллюзиях, которое стало результатом последующего развития науки. И уж тем более никто не надеялся прийти к всеобщему непререкаемому согласию на основе представления о цельной Природе, в свою очередь полностью сотканной из непререкаемых фактов. Напротив, все и везде оспаривалось. Тогда еще не могли вообразить, что человечество окажется в плену убогой иллюзии, будто политические кризисы можно разрешать исходя из идеала цельной, изначально упорядоченной Природы. Правда, к тому времени люди еще не испытали всех ужасов религиозных войн, о том, как их предотвращать, лишь предстояло задуматься. Перед лицом преступлений, совершенных во имя веры, становится очевидным, что неправдоподобие декартовской протяженной субстанции — не такая уж большая плата за то, чтобы достигнуть, наконец, непререкаемого согласия умов.
( Далее: Я утверждаю, что все мы — и люди, и вещи — живём в плюриверсуме и что существуют разные, порой противоречащие друг другу, способы привести это мир к какой-либо форме — или формам — единства )